Читатели полагали, что имеют дело с правдивой, неопровержимой информацией. Но неожиданно выяснилось, что эти сообщения не соответствуют действительности. Снимки не были какой-либо инсценировкой и воспроизводили картины подлинных событий. Однако подписи к ним строились с расчетом на преднамеренную фабрикацию общественного мнения. Текст зачастую состоял из лживых обвинений, заведомых провокаций. Например, сцена захоронения солдат подавалась как картина изощренных пыток и т.д.

Разоблачение фальшивок, механика их повседневного тиражирования буквально потрясли людей. Оказывается, органы информации вполне могут вводить в заблуждение огромные массы людей, не прибегая при этом к сложной технике «сотворения мифа». Вполне достаточно слегка исказить текст комментария, чтобы вызвать бурю страстей, сознательно инспирированных настроений. Выяснилось, что человек во всеоружии разума и трезвости беззащитен перед пропагандой.

Исследователи перешли к интенсивному исследованию самого механизма внушения, стремясь понять, почему воздействие печати на людей оказалось столь эффективным, почему разум индивида не проявляет приписываемой ему чудодейственной критической способности, а, напротив, становится беспомощным перед искушениями массовой пропаганды, какова цена человеческой разумности, если она не создает заслона против клеветы?

Ответы на эти вопросы попытался дать известный американский публицист Уолтер Липпман. В его исследовании «Общественное мнение» читатель не найдет, однако, анализа социальной природы общественного сознания, тех общественных сил, которые пытаются дезинформировать массы. Липпман пытался доказать, что причина беззащитности разума и всесилия пропаганды лежит не в сфере политики и идеологии, а в области социальной психологии.

Содержание концепции Липпмана невозможно понять без учета тех исторических условий, в которых она возникла. Первая мировая война нанесла окончательный удар по абстрактно-прогрессистским концепциям исторического развития. Катастрофа заставила одних мыслетелей отказаться от концепции исторического прогресса в целом, других побудила искать причины катастрофы не в объективных противоречиях социального процесса, а в произвольных деформациях, уводящих общество от предначертанных просветительской мыслью путей развития.

После Первой мировой войны многие социологи пришли к выводу, что именно сфера массовой пропаганды является источником исторических потрясений. Они полагали, что войны не хотело ни одно буржуазное правительство. А анализ содержания печати, по их мнению, показывал, будто все страны вступили в сражение под влиянием умышленных инспираций. Особенно возмущены были американские социологи: им казалось, что их страна вовлечена в войну английской и французской пропагандой.

Именно поэтому с начала Первой мировой войны широкое распространение получили манипуляторские концепции общественного сознания. Отныне в обществе начинает складываться своеобразная «индустрия сознания». Воздействие на сознание людей становится функцией государственного аппарата. Представление о «триумфе пропаганды» стимулировалось теперь растущей уверенностью в том, что личность подвержена внешнему влиянию, общественное мнение легко вводится в заблуждение, а печать и радиовещание функционируют именно как средства массовой дезинформации. Многочисленные факты, свидетельствующие о том, что массовая пропаганда вводит в заблуждение тысячи читателей или радиослушателей, западные исследователи стали истолковывать в том смысле, что сообщение оказывает прямое и неотразимое влияние на человека. Такая позиция способствовала проникновению в теорию пропаганды представлений о человеке как продукте внешних условий и внешнего воздействия.

Осмысливая разработки Ф. Ницше, В. Парето и других авторов, давших иррационалистическую трактовку массовых идеологических процессов, У. Липпман обратил внимание на механизм индивидуального восприятия реальности. Еще Ф. Бэкон подчеркивал, что аналитической работе мысли мешают определенные шаблоны сознания. Ф. Ницше говорил о «мире смутных чувств», хаосе неоформившихся идей, которые характеризуют поведение человека. В. Парето попытался объяснить заблуждения ссылкой на психологические механизмы сознания.

Все это побуждало к тому, чтобы достроить «теорию предрассудка», дать связное объяснение тем факторам, которые препятствуют мыслительной деятельности. Под влиянием предшествующих концепций и особенно практики массовой пропаганды Липпман пришел к выводу, что человек вообще ограничен в своих возможностях трезво оценивать реальность, ибо он живет в мире смутных образов, расплывчатых картин и т.д.

В итоге место аналитических конструкций ума в осознании действительности занимают особые социально-психологические образования — стереотипы. Введя это понятие в теорию пропаганды, Липпман называл стереотипом «предвзятые мнения», которые управляют решительно всем процессом восприятия мира, создавая широкий спектр представлений «от истинного индекса до неопределенной аналогии»^[1].

«Философский словарь» дает следующее определение стереотипа:

стереотип социальный (греч. stereos — твердый, typos — отпечаток) — устойчивая совокупность представлений, складывающихся в сознании как на основе личного жизненного опыта, так и с помощью многообразных источников информации. Сквозь призму социальных стереотипов воспринимаются реальные предметы, отношения, события, действующие лица. Социальные стереотипы неотъемлемые компоненты индивидуального и массового сознания. Благодаря им происходит необходимое сокращение восприятия и иных информационных и идеологических процессов в сознании, закрепляется как положительный, так и отрицательный опыт людей...^[2]

Действительно, ни один человек не может обойтись в своей жизни без определенных автоматизмов в мышлении, так как обдумывать заново каждую ситуацию ни у кого из нас не хватит ни сил, ни времени. В этом состоит базовое значение стереотипа, шаблона, которое нельзя не учитывать.

В связи с этим необходимо также подчеркнуть, что Липпман в своей концепции, скорее, положительно оценивает роль стереотипов в общественной жизни, поскольку лишь сильное упрощение позволяет человеку распределить свое внимание на несколько тем. Он пишет:

По большей части мы не видим сначала, а затем определяем, напротив, мы сначала определяем, а затем видим... мы выделяем то, что наша культура уже наделила значением для нас, и мы пытаемся воспринять то, что мы выделили из окружающего мира в форме стереотипа, созданного для нас культурой^[3].

И далее Липпман дополняет:

В этом заключается необходимая экономия. Стремление видеть все вещи впервые, «свежим взглядом» и в подробностях, а не как принадлежащие к определенным типам и родам, будет изнуряющим, и в наших повседневных заботах это практически невозможно^[4].

Мы уже все знаем о мире до того, как переживаем опыт знакомства с ним. Ученый отмечает еще одну причину, по которой мы столь твердо придерживаемся стереотипов: последние, по его мнению, представляют собой связующие нити традиции и отстаивают тем самым наше положение в обществе. Неудивительно поэтому, что любое посягательство на стереотип выглядит для нас как атака на фундаментальные основания Вселенной. Таким образом, стереотипы, по словам Липпмана, — это оплот традиций.

Ход рассуждений Липпмана таков. Идет война. Газеты сообщают о фронтовых действиях. Предполагается, что люди, ориентируясь на собственные познания и жизненный опыт, наглядно представляют себе, как разворачиваются события. Но ведь огромные массы людей не были на войне. Означает ли это, что в их сознании не могут возникать конкретные образы происходящего? Нет, не означает. В их головах складываются «картинки», которые подсказаны сравнениями, ассоциациями. Древние старушки, например, воспринимают войну как единоборство двух всадников, скрестивших клинки. Реальное восприятие сопровождается интенсивной работой фантазии. В итоге рождается стереотип.

Из огромного мира, наполненного разнообразными звуками и красками, — пишет Липпман, — мы извлекает лишь то, что наша культура уже предопределила в нас, отлила в некие картинки. Из потока жизни мы схватываем смутные образы, стереотипизированные для нас господствующей культурой^[5].

Вот почему «самые тонкие и самые убедительные из всех факторов, оказывающих влияние на человека, это именно те, которые создают и поддерживают повторяющийся характер стереотипов»^[6]. Индивид подделывается под окружающую среду путем игры воображения, которая охватывает весь процесс социальной ориентировки, «от галлюцинаций до научной истины». При этом стереотип трактуется как сверхупрощенная модель, помогающая постигать смысл мира, вернее, приспосабливаться к нему, как простой, но легко схватываемый образ общественных процессов, политических событий, расовых, национальных или религиозных групп.

Стереотипизированные формы получены как «выжимка» из свода моральных норм, социальной философии и политической агитации. Все это при помощи пропаганды преподносится сознанию индивида, которое оказывается лишенным самостоятельности и творческого потенциала. В сугубо потребительском сознании человека живут недостоверные и нелепые «картинки» внешнего мира. Стоит обратиться, по словам Липпмана, к истории, чтобы убедиться, насколько превратны представления людей. А раз мир прошлого иллюзорен, точно театр, на подмостках которого действуют герои и злодеи, с их предрассудками и заблуждениями, то, спрашивается, почему нынешняя эпоха должна быть исключением? Правда, современному человеку не дано в полной мере видеть нелепость созданного им мира, ибо лишь время оттенит его несуразность.

Таким образом, Липпман полагает, что между человеком и его окружением возникает мир превратных образов — псевдоокружение. Это окружение достаточно «плотно», и если поведение не представляет собой практического действия, а является мыслью и эмоцией, то может пройти много времени, прежде чем станет заметным разрыв в ткани фиктивного мира^[7]. Следовательно, на уровне социальной жизни человек приспосабливается к своему окружению посредством фикций. Речь идет не о лжи, не о заблуждениях, а о конкретных психических образованиях, которые служат для индивида реальными ориентирами поведения.

В отечественной литературе концепция Липпмана получила обстоятельное освещение^[8]. Однако его теория не оценена в ис-торико-генетическом аспекте именно как психологическая концепция. В силу этого остается неясным, почему концепция, созданная почти столетие назад, не утрачивает популярности и продолжает привлекать внимание политиков и юристов.

Отечественные авторы отмечают, что в психологическом плане явление стереотипизации несомненно^[9]. Оно связано с так называемой установкой, то есть готовностью человека воспринимать предмет, событие с позиции предшествующего опыта. Не подлежит сомнению тот факт, что социальное поведение человека вовсе не складывается из непрерывной аналитической работы сознания. На оценку того или иного явления конкретным индивидом влияют его прежний социальный опыт, его интересы, эмоциональная впечатлительность и т.д. К тому же человеку часто приходится высказывать свое мнение по тем вопросам, о которых он имеет весьма поверхностное представление, не располагая ни знанием, ни полной информацией.

Наконец, существует известная инерция мышления, не позволяющая индивиду создать в своем воображении адекватную картину мира. Это находит свое выражение не только в повседневной жизни людей, но и в сознании отдельных социальных групп. Русский писатель Г. Успенский рассказывал о том, что в 80-е и 90-е годы «искренне добросовестные старики из крестьян и иногда даже просто пожилые люди говорили, что при крепостном праве было лучше». Этот социально-психологический механизм отражает силу инерции. Как справедливо отмечает В.А. Ядов, эмоционально окрашенные образы, о которых пишет Липпман, представляют собой простейшие элементы общественной психологии. В этом смысле массы могут вносить в свое политическое поведение не только последовательно продуманное политическое поведение, но и свои предрассудки, реакционные фантазии. Но все это не означает, что человеку будто бы не присуща трезвая ориентация в реальных исторических событиях и что поэтому сознание больших социальных групп по своему содержанию исключительно иллюзорно.

Раскрывая особенности стереотипизации как социально-психологического явления, Г.М. Кондратенко приводит замечание И.М. Сеченова о субъективной, «пристрастной» стороне человеческого восприятия и мышления^[10]. В нашей литературе были работы, авторы которых пытались раскрыть эту сторону индивидуального сознания, изучить особенности формирования мнений и представлений^[11].

Тщательный анализ «пристрастного», эмоционального восприятия показывает, что само понятие стереотипа нуждается в критическом осмыслении. В современной литературе оно трактуется слишком расширительно, этим термином зачастую обозначают процессы, весьма разные по своему содержанию.

В самом деле этнический предрассудок, политический лозунг и научное заблуждение представляют собой эмоционально окрашенный образ, в котором едва ли не полностью отсутствует рациональное начало, но этого нельзя сказать о политическом лозунге. В формулировке лозунга нет последовательно развернутой аргументации. Но она может подразумеваться, включаться в него в сжатом виде. По форме своего существования лозунг может выглядеть как некая «картинка» в голове. Тем не менее вряд ли можно квалифицировать этот образ как фикцию, как упрощение, устраняющее логически ориентированное мышление. Научное заблуждение тоже нередко обозначается как стереотип.

Между тем складывается оно, как правило, не в результате пристрастного, внерационального восприятия, а в результате ограниченного, одностороннего, неполного воспроизведения действительности.

Все это свидетельствует о том, что абстрактное противопоставление стереотипа идее, эмоционального образа — аналитическому суждению нуждается в уточнении. Именно неразличенность этих образов сознания составила методологически самый уязвимый пункт в концепции Липпмана. По сути дела, он предложил рассматривать содержание политической практики как поток идеологических фикций, направленных на создание превратных представлений о реальности. Липпман придал стереотипам универсальное значение, поскольку именно в этих иррациональных образованиях и символах он нашел ключ к расшифровке общественного сознания, его содержания и форм существования. Политическое манипулирование, таким образом, представало как следствие определенных социально-психологических закономерностей, определяющих функционирование массового сознания.

Важно иметь в виду, что стереотип в трактовке Липпмана обусловлен не только функционированием социально-психологических механизмов, но и целым рядом общественных факторов. Поэтому вряд ли допустимо сближать, как это нередко делается, его позицию с фрейдистскими концепциями или с описанием специфики бессознательного. И в том и в другом варианте речь идет об иррациональности человеческих представлений, об их иллюзорности. Однако методология Липпмана была принципиально иной, а поиск ответа на поставленные вопросы не имел ничего общего ни с фрейдистской терминологией, ни с анализом природы бессознательного вообще.

В качестве объекта изучения Липпман взял не неосознаваемые или бессознательные психические процессы, а «прозрачное» сознание, то есть именно те факты общественного поведения, которые принято называть рациональными. Однако он низвел это сознание с пьедестала рационалистической романтизации как в просветительской форме, так и в виде той мифологии, которую описывали Ницше и Парето. Категория сознания в концепции Липпмана взята в чрезвычайно прозаических по сравнению с просветительскими и иррационально-романтическими трактовками сознания. Американский философ, исследуя практику массовой политической пропаганды, обратил внимание на разительное противоречие, требующее основательных размышлений. Речь идет о сопоставлении модели коллективного сознания, включающего научные и обыденные представления, эмпирическую достоверность и воображение, традицию и моду, и внутреннего мира индивида, погруженного в стихию конкретных повседневных событий.

В результате такого сопоставления выявилось, прежде всего, что сложная картина коллективного сознания несводима к сумме индивидуальных представлений. Но как соотносятся эти два духовных образования? Ведь личность постоянно вовлекается в сферу социального общения и, чтобы реализовать свою потребность в коммуникации, обязана разгадывать тайны «широкого мира», названного Липпманом «окружением».

Отсюда начинается прямая критика фрейдистских истолкований общественного сознания. Сторонники психоанализа, как отмечает Липпман, видят ключ к разгадке всех духовных проблем в том факте, что люди не осознают скрытых механизмов своего поведения. Поэтому общественное мнение можно понять, если разгадать, разъяснить скрытые влечения человека. Иначе подходит к анализу общественного сознания «социальный аналитик», как называет себя Липпман. Исследователь такой ориентации изучает само «окружение» человека и определяет его как «псевдоокружение», то есть как некую условную среду, которая, по сути дела, фиктивна, иллюзорна.

Таким образом, Липпман сделал еще один шаг в том направлении, какое было намечено исследованиями Парето. Исходным отношением является оппозиция логичных и нелогичных действий.

Мы называем «логичными действиями» такие действия, которые логично соединяют средства с целью, не только по отношению к субъекту действия, но и в отношении тех, кто располагает более широкими познаниями, то есть субъективно и объективно.

При логических действиях цель и средства ее достижения соответствуют друг другу объективно и субъективно. Нелогичными Парето считал все остальные действия — таким образом, определение нелогичных действий было не вполне логически корректным. Логичные действия обусловлены рациональностью; они господствуют в экономике и в естественных науках, отчасти распространены в военном деле, юриспруденции и политике.

Но в обществе в целом преобладают нелогичные действия, которые обусловлены психическими явлениями: чувствами, инстинктами и подсознательным^[12].

продолжение...